Сто братьев [litres] - Дональд Антрим

Вот так всех нас превратно понимают в наши самые эмоциональные, самые уязвимые мгновения – мгновения товарищества, ликования и даже страсти.

Но оставим мою репутацию в стороне; бар просто казался мне безопасной гаванью, единственным прибежищем от неизлечимой безнадежности, что кроется во многих из нас в этом красном зале, да и в самом зале. Памятуя об этом, я произнес то, что надо было сказать, чтобы вселить в Ларри мало-мальскую уверенность в возможных загробных перспективах его души.

– Послушай, друг мой. Незачем забивать голову доктриной предопределения, если всегда есть доктрина добрых дел. Круг избранных известен за свои поступки на земле. Если ты так нервничаешь из-за вечносущего будущего, почему бы просто не быть хорошим человеком в настоящем?

Затем я придумал какую-то отговорку, чтобы оставить его. Может, просто сказал правду, что иду выпить и был бы рад поговорить, но сейчас тороплюсь. Я ничего не мог с собой поделать – грудь сдавило, рот словно набили толченым мелом, я прикусил нижнюю губу. Бар все еще находился вне поля зрения – его преграждал отдел «Археология и антропология Среднего Востока». Но я уже слышал мужские голоса, выкрикивающие заказы – виски-сауэр, импортное пиво, водка с тоником, сухой мартини. Слышал, как вонзается в лед ледоруб Клейтона, а потом – мелодичный и всем знакомый звон: идеально наколотые кусочки льда сыплются в стаканы на стойке, только и ждущие, чтобы их наполнили. Дзинь! Горло так и стиснуло от этого манящего звона, нашего уотерфордского карильона[6] хайболов, заставляющего нас встать с кресел и диванов, поднимающего дух, отвлекающего от, пожалуй, довольно нервных дискуссий, ради которых мы собрались в ту зимнюю ночь.

Я имею в виду – дискуссий о пропавшей медной урне. Об урне и прахе внутри нее.

Неизвестно, кто видел урну последним. Как-то раз давным-давно Джейсон сообщил, что заметил ее рядом с выдвижными ящиками, где хранятся карты мира, но, как оказалось, там ее нет. Некоторое время назад Пол предложил поискать в мрачном алькове, набитом архивными коробками с патриотичными песнями мюзик-холлов. Тщательный поиск ничего не дал. Немного погодя подозрение пало на Зигфрида – мол, он расплавил урну и инкорпорировал в какую-нибудь свою биоморфную скульптуру. Но это маловероятно. Зигфрид не работает с медью; он предпочитает сталь, похищенную с древних заводов в долине, – это политическая часть его творческого манифеста. Конечно, не стоит забывать и о рисунках углем, что висят в башне, где находится студия для рисования Илая. Эти иллюстрации уже хрупкие от возраста и отчасти приукрашивают реальность: на них у урны нет ручек, зато есть порнографические рельефы. Мы – по крайней мере большинство – давным-давно сошлись в том, что у оригинала никакой аляповатой орнаментации нет, а следовательно, детские черно-белые натюрморты Илая больше свидетельствуют об эдиповом комплексе нашего одинокого брата, чем об аутентичном погребальном сосуде, а жаль, ведь изображение на рисунке могло бы решить все споры насчет внешнего вида. Не поймите меня неправильно. У нас и так было неплохое представление. В высоту урна приблизительно треть метра. В ширину над пьедесталом – шесть-девять сантиметров. Ваза грациозно расширяется, растет в диаметре, затем снова сужается у горлышка, как и положено урнам. Противопоставленные угловатые ручки, как у кофейника, – единственные элементы в сем скромном сосуде, где заметна работа над деталью; на них выполнена легкая гравировка в духе пейсли[7]. Крышка – без украшений, основание тоже. Вес брутто – пять килограммов. Медь позеленела от старости.

– Хорошо, что все мы снова собрались, да? – раздался голос рядом.

Я обернулся и увидел в тенях человека с цветами.

– Все те же лица, – сказал он. – Все те же знакомые голоса.

– Привет?

– Даг, это я. Уильям.

– Уильям!

– Не пугайся. Я принес цветы. – Он шагнул вперед, почти выйдя на свет. Перед собой он держал охапку бледных цветов. – Лилии оживят помещение.

– И правда, – согласился я.

– Возьми.

– Я?

– Поставь на столик, где-нибудь на свету, чтобы люди видели.

– Ты уверен?

– Почему нет?

– Ты же их принес, Уильям. Разве ты не хочешь сам найти для них место? Пусть все знают, что это твои цветы. Уверен, это много значит.

– Мне бы не хотелось, Даг. Не уверен, что я готов сейчас к общению. Может, позже. – Он вздохнул.

– Понимаю.

– Возьмешь цветы? Пожалуйста? – Он протянул лилии.

Я взял их и ответил:

– Очень красивые. Ты молодец, что их принес. Благодарю, Уильям.

– Не за что, Даг. – Он отступил в тень и произнес на прощание: – Отлично выглядишь, Даг. Жизнь с тобой хорошо обходится. Надо будет нам как-нибудь с тобой поболтать.

И скрылся за «Европейским фольклором и мифологией», а я стиснул лилии, которые он нам принес.

В открытых пространствах библиотеки мужчины поодиночке или с приятелями пробирались к столу с напитками. Другие уже стояли у стола и выпивали. Счастливчики. Теперь толчея у бара уже невыносимая – как минимум пять человек в глубину. Ждать придется целую вечность. Скоро Клейтон и Роб разольют последний «Джонни Уокер Блэк Лейбл», и не останется ничего, кроме «Джонни Уокер Ред Лейбл», и то если повезет, а то и вовсе «Фо Роузес», который идет по скидке за галлон и приемлем поздно ночью, но совершенно не подходит, чтобы начинать вечер. Так уж здесь заведено. Мигающий свет. Пересохшие рты. Мучительное желание выпить чего-нибудь одновременно холодного и теплого.

И я бросился в кишащую толпу в поисках подходящей вазы для подарка Уильяма. Лилиям с длинными толстыми стеблями и пышными свисающими бутонами требовался вместительный и тяжелый сосуд – именно тот, что я нигде не мог найти.

– Никто не знает, где есть ваза для таких вот цветов? – обратился я к компании, отиравшейся у витрины из стекла и металла, в которой находилась коллекция каменных орудий труда индейцев. Деннис пожал плечами, а Ноа сказал: «Нет, извини». Джим, который часто не отвечает, даже если к нему обращаются, – он у нас буддист-созерцатель, – предложил:

– Поищи у африканских масок.

В конце концов кто-нибудь из нас не рассчитает силу, грохнет стаканом или пепельницей по столику-витрине с каменными орудиями и будет беда.

– Вы поосторожней с витриной, ребята, – сказал я, – это все-таки не столик, она на большой вес не рассчитана.

Я не хотел выговаривать братьям, но что поделать, когда люди не соображают?

– Никто не видел вазу? – спросил я на ходу у другой группки братьев, расположившейся на кожаном диване и придвинутых к нему креслах.

– Я нет, – сказал Льюис.

– Может, на каминной полке, – предположил Дрейк.

– А на телефонном столике не смотрел? – спросил Льюис.

– Это на каком? – уточнил я.

– На черном.

– Поищу, – сказал я и посоветовал: – Если уж забираетесь на мебель с ногами, то снимайте обувь, а то испортите кожу.

По дороге через библиотеку я пробежал мимо лежащего на полу Барри. Кожу под его глазами окрасили фиолетовые гематомы. Врачу никто не помогал. Предположительно, потому, что он врач и сам может о себе позаботиться.

Я взял себе на заметку проведать его, когда избавлюсь от цветов и добуду в баре тодди, – в смысле, если Барри так и не сдвинется с места.

– Прошу прощения, – сказал я, обойдя Ричарда, который пер прямо на меня, не глядя, куда идет.

– Ой, прости, Даг. Я тебя не заметил, – извинился Ричард.

– Разуй глаза и будь повнимательнее, а то так и снесешь кого-нибудь с ног, понял?

– Что, ночь не задалась, Даг?

Я задумался:

– Нет, все в порядке. – Потом я подумал еще. – Может быть. – И еще после недолгих размышлений я сказал: – Шум действует на нервы.

Он кивнул, словно соглашаясь, но я понял, что он и не думал соглашаться, – просто его голову вечно трясло, потому что его не слушались мышцы шеи; у Ричарда неврологическое расстройство, что-то вроде синдрома Туретта, хотя куда слабее и без обсессивного голосового тика. Среди симптомов – легкая моторная персеверация верхней части торса, а в возбужденном состоянии – и конечностей; и, хотя его форма расстройства довольно легкая, смотреть на него тошно.

Голова Ричарда дружелюбно, раздражающе покачивалась, как метроном.

– Не нравится музыка, Даг?

– Музыка приятная, но слишком громкая. Зачем выкручивать музыкальный центр на полную? И пес Чака сводит меня с ума.